Часть 2.
Идеи равенства бродили в европейском обществе, проникали они и в Россию. Вот, например, книга «Истина Религии» (переведенная и изданная в Москве в 1785 г., она пользовалась популярностью у московских розенкрейцеров). Читателей призывают обуздать роскошь в одежде ради справедливости. Предполагалось, что этому может поспособствовать введение мундира для всех состояний, в том числе для женщин: «Должно неотменно уже в некоторых местах начатое учреждение одежды сделать таким образом, чтобы каждое обоего пола состояние имело особенный свой пристойный мундир... по примеру военных людей... и чтобы оное, несмотря на лице, строго наблюдаемо было... Ежели б правило сие было всеобщее, коликих бы избавилось бы тогда человечество забот, зависти и презрения... В сем христианский патриот не угодит только одному прекрасному полу» (Цит. по: Острецов 1998). Автор трактата считал, что в результате введения мундиров исчезнут зависть и прочие пороки. Более того, по мнению московских масонов, принятие этой меры должно способствовать процветанию наук, художеств и торговли, поскольку предприятия, производящие предметы роскоши, разорились бы и «к земледелию обратились» (Цит. по: Острецов 1998).
И в то же самое время состоятельные «своекоштные» студенты предпочитают одеваться «в свое», не носить повседневный мундир — как тогда говорилось, ходить «без платья» (Третьяков 1892: 114–115; Страхов 1855: 30–31; Шепелев 1994). Были и франты, которые, по воспоминаниям конца века, «являлись… в красных драповых плащах и высоких островерхих шляпах, в модных кафтанах до пят, с огромными узорно-литыми англинской стали пуговицами, с оцепленными часами, все лето в башмаках, зимою в сизо-енотовых шубах, в отвернутых по икре бархатных сапогах» (Шевырев 1855: 273).
Уравнять воспитанников в имущественном отношении было чрезвычайно важной социальной задачей. Во-первых, потому, что разночинцы в большинстве своем не имели финансовой поддержки извне и выделялись в студенческой массе бедностью, доходящей порой до нищеты. А во-вторых, потому, что это позволяло университету насаждать среди учеников иную шкалу ценностей, основанную на интеллектуальных способностях. Но уравнять студентов в учебной повседневности значило, прежде всего, прилично одеть беднейших казеннокоштных учеников, а их всегда было большинство.
В 1769 г. произошел такой случай: двое студентов вообще не могли ходить на лекции, так как чиновники канцелярии «у них отобрали платье, которое они де до сих пор носили… и которое было пожаловано им августейшей монархиней». После вызова они пришли — одетые в одолженные им шерстяную рубаху и в кожух, объяснив, что «снятое с них платье отдано их преемникам». Профессор Керштенс говорит о подобных фактах как о недопустимых: «мне хорошо известно, что состоящие на ученической стипендии не получают денег», и «у них нет ни копейки» на покупку одежды). Факты подтвердились: Конференция дала распоряжение Канцелярии вернуть платье или выдать деньги на его приобретение (Документы II: 246–247, 249). В конце XVIII века, когда количество воспитанников выросло, университет умудрялся выкраивать из казенных сумм деньги на одежду и обувь даже «сверхкомплектным» (имеется в виду дополнительный контингент учеников из самых бедных и сирот, которые принимались на попечение). «Добрый Тургенев… придумал новое средство благотворить несчастным» — они «имели стол, а некоторые — одежду и обувь на счет» экономии от содержания казеннокоштных (Третьяков 1892: 114).
Наряду с парадным мундиром казеннокоштному студенту раз в два года начали выдавать пару повседневного платья (суконные сюртуки верблюжьего цвета). Казеннокоштным воспитанникам выдавалось еще и верхнее платье — епанча (широкий безрукавный плащ), а также шляпа[6].
Адодуров В.Е. Силуэт неизв. художника XVIII в. Гравюра.
Аналогичные проблемы с обеспечением студенчества одеждой имелись, видимо, и в духовных учебных заведениях: здесь также собирался неимущий контингент. Одежда семинаристов, студентов семинарий, как они назывались в XVIII веке, также была форменной — даже в эту среду было привнесено казенное платье европейского образца. По описанию конца 1770-х годов в Святотроицкой лаврской семинарии носили, «сертуки с камзолами и штанами». В Нижегородской семинарии учащимся выдавали три вида платья: полукафтанье — для посещения уроков, камзол — для парадных случаев и сермяжный халат — для дома. Мы знаем, что именно семинаристы (владеющие латынью) составили основной контингент поступающих в Московский университет. Известен факт: отправляя туда выпускников семинарий, им специально изготовили новое белье из холста,f зеленые суконные кафтаны, камзолы, штаны, треугольные шляпы и даже (впрок) выдали шпаги (Четырина 2005).
***
Кроме идеологически окрашенной заботы властей, на форменную одежду университетских воспитанников влияли тенденции в современной моде. Головной убор, как известно, во многом определяет социальный имидж его носителя. Российские студенты носили ставшие модными в Европе конца XVIII века треуголки. В учебных комнатах в качестве вешалки для них устанавливалась специальная доска с крюками. Треуголка на студенте-разночинце несомненно придавала ему респектабельности Она, как и пудреная прическа с завивкой, искусное дополнение к костюму, в эпоху барокко должны были свидетельствовать о том, что носитель — «благородный».
Молодые люди подстригали и причесывали друг друга: «заплетали косы с косицами, подвивали пукли». Как студенты, так и пансионеры должны были ходить напудренные, для чего выделялась им «пудра и крепкая помада» (Страхов 1855: 32 – 33; Шевырев 1855: 167; Документы III 1962: 406). Их доставляли в университет особые разносчики, как и гребенки, шпильки, тесемки, шелковые черные ленты для кос и прочую галантерейную продукцию.Трагикомичный (и знаменательный) эпизод произошел в 1766 г. с учеником разночинской гимназии Иваном Васиневым: вместо латинского класса он остался в университетском доме и, «взяв кусок железа, валявшийся в башне... пошел отнести его к слесарю, чтоб тот сделал ему щипцы для завивки». За прогул Васинев был высечен розгами в присутствии товарищей: было принято во внимание, что «ученик не вышел еще из детского возраста» — ведь провинившихся взрослых не секли, им полагался карцер (Документы II: 62).
«Для чистки исподнего белого мундирного платья выдавались казенные же отруби пшеничные и мел» (Страхов 1855: 32). Обязанность содержания в чистоте носовых платков, чулок и сапог лежала на самих воспитанниках. Для починки одежды и обуви при университете жили портной и сапожник (Страхов, 1855: 32-33). Студенческая присяга обязывала студентов «быть опрятными в платье, чесаться и одеваться пристойным образом, избегая цинической гнусности, так как и излишнего щегольства » (Документы II 1962: 302). Им было запрещено появляться «в нагольных шубах, в серых кафтанах, в лаптях и тому подобных подлых одеяниях» (Белявский 1955: 292). Век Просвещения выдвинул на первый план воспитанность, понимаемую как умение вести себя, ценить красоту, быть приятным в общении. Элегантность считалась обязательной для европейского дворянина. В России при Петре I воспитание и обучение детей стало рассматриваться как государственная обязанность высшего сословия. Такой подход сохранялся и при преемниках великого императора. В.Н. Татищев в 1730–1735 гг. в «Разговоре двух приятелей о пользе науки и училищах» поучал, что дворянину полагается хорошо писать и говорить; его следует обучать «стихотворству и поэзии», музыке, живописи, умению вести себя пристойно. Последнее означало практические поведенческие навыки — «как стоять, идти, поклониться, поворотиться» — чтобы отличаться от простолюдина (Татищев 1979: 92).
Каждый костюм подразумевает определенный набор жестов. Манеры образованного молодого человека эпохи барокко должны были нести в себе идею грациозности, учтивости, аристократической сдержанности в выражении чувств. Ношению университетской формы также должна была соответствовать особая манера поведения. Ее вырабатывали не только правила поведения в классах, в «камерах» и на прогулках, на которых настаивала администрация. В своем проекте преобразования университета 1778 г. куратор И.И.Мелиссино писал: «Нестройность, угрюмость и застенчивость сопряжены обыкновенно почти с характером ученых людей». Предлагал он и рецепт: «На сей случай нужно, чтобы учреждены были в гимназиях и университете классы всех благородных экзерциций, как тех, которые устрояют тело и приводят в движение кровь (что учащимся и сидячим людям особливо нужно)… так и те, кои им могут служить забавою». К первым Мелиссино относил «танцевание», фехтование, верховую езду и вольтижирование, ко вторым — музыку и театральные представления («сии последние особливо для учащихся по многим причинам общеизвестным уже суть полезны и нужны») (Рубинштейн 1986: 73).
Гимназистам (независимо от их сословной принадлежности) преподавались «благородные» предметы — фехтование, музыка и танцевальное искусство. Последнее в особенности предполагало обучение изящным движениям и позам. «Каким образом ставить тело и производить разные положения ногами», «способ хорошо ступать или ходить», а также искусство кланяться, надевать шляпу, входить в залу и пр. — все эти светские манеры преподавал учитель танцев, как это следует из книжки учителя танцев Сухопутного Шляхетского корпуса И. Кускова (Музыкальный Петербург 2000: 127). Танцы, кстати, были довольно сложные — «польские, кадрили, экосезы, котильоны, манимаска, вальсы и т.п.» (Страхов 1855: 22–23). Большое значение имела и постановка спектаклей любительского театра. Тем самым утверждалась не только эстетика, здесь присутствовала и этическая сторона дела: демонстрация и повторение «хороших манер».
Однако усвоить все это в полной мере мог не каждый. Вот как описывает мемуарист так и не сумевшего овладеть этими премудростями достаточно известного в свое время поэта и переводчика Ермила Кострова, окончившего университетский курс, — сына экономического крестьянина: «небольшого роста, головка маленькая, несколько курнос, волосы приглажены, тогда как все носили букли и пудрились; коленки согнуты, на ногах стоял не твердо и был вообще, что называется, рохля. Добродушен и прост чрезвычайно…» (Дмитриев 1998: 98). Другой талантливый выпускник университета — А. Мерзляков, выходец из купеческого сословия был «странен, неловок, молчалив в чопорных собраниях», и так же, как Костров, оказался не в силах отказаться от прически с прилизанными волосами. М.П. Погодин говорил о нем с досадой: «…Какую бы славу имел этот человек, как бы заслужил ее, какую бы пользу принес нашей Словесности, если бы умел жить в свете». Увы, «умение держать себя — из тех умений, что передается только из рук в руки, путем наблюдения и непроизвольного подражания, впитывания в себя атмосферы той среды, где это умение было развито до уровня искусства» (Муравьева 1999: 170).
Отметим кстати, что ленивых и нерадивых студентов было принято одевать в специально заготовленное крестьянское платье — одеяние «невежественного мужика». В 1762 г. канцелярия заказывает пошив шести «мужицких кафтанов, облачившись в которые, студенты ленивые или плохого поведения, должны ходить по классам на виду у всех» (Документы III: 161). Та же мера пресечения (помимо выговора и сажания на хлеб и воду) полагалась, например, «за непослушание и непорядочное поведение по отношению к эфорам» (Документы III: 172).
Упомянутое наказание считалось весьма действенным: оно должно было осознаваться как утрата той самой внесословной чести, связанной с успешностью в обучении. Ведь по-мужицки одевали равным образом и провинившихся дворян и разночинцев. Впрочем, данная кара не была изобретением Московского университета. Она походила на порядок, заведенный И.И. Бецким в петербургских закрытых шляхетных корпусах (лишение права носить мундир, обедать за одним столом со сверстниками, одевать в особые «позорные» куртки). Там цветом «штрафного» кафтана был избран черный, читавшийся как цвет печали.
Аналогичное наказание бытовало и в Академическом университете: «Казенный мундир включал также “штрафной” кафтан серого цвета, в который принудительно облачались студенты, прогулявшие лекции (каждый следующий пропуск занятий увеличивал срок ношения кафтана на одну неделю), а также не выучившие “уроки” (однодневный срок наказания)». По мнению М. Скульской, «отличие в цвете мундира само по себе было значимым, и выбор оттенка был неслучаен — еще в средние века серый цвет связывался с неокрашенной тканью и означал “уныние”, “ошибку”, “обман”, “бедность”» (Скульская 2001). Подобное же наказание практиковалось и в духовных академиях времен Екатерины II: провинившегося семинариста одевали «в лапти или замаранный кафтан» (Знаменский 2001: 467).